Шики/Усопшие Глава 1 (часть 1)

Глава 1

1

«Лишенная жизни земля застыла, превратившись в бесчисленные извилистые хребты.

Низко нависло серое небо, мироздание идеально раскололось на две части: облака и землю. Лишь ветер, похожий на лезвие, пересекал их; не только на земле, но и в небе не было света. И всё же чистое, непорочное великолепие окружало Его со спины, и когда Он наклонился, чтобы избежать ветра, перед взором возникла  длинная, беспросветная багровая тень.

Он задался вопросом, принадлежал ли цвет, окрасивший тень, самой земле, или это было следствием проклятия, на которое Он себя обрёк. В чём Он был уверен, так это в  том, что тень будет привязана к Его лодыжкам навеки, вплоть до того дня, пока Он не умрет и не истлеет. Вероятно, она никогда Его не покинет. И даже после того, как Он сгниет, возможно, останки продолжат отбрасывать свои собственные багровые тени.

Если кто и двигался по этой пустынной и унылой земле, так это только Он и духи умерших. На лбу Его была метка, и, поскольку мертвые духи не догадывались о ее предназначении, они посылали в Его сторону ледяные ветра, плевались ядом или своими полупрозрачными руками швырялись камешками.

«Ты проклятый негодяй!»

Духи крались за ним, держась на расстоянии. Каким бы тусклым ни был дневной свет, он проявлял их туманные очертания. Пускай теней у них не было, но зато с ветром отчетливо доносились голоса.

«Ты проклятый негодяй!»

«Изгой!»

Из-за камней, катившихся под ногами, и отягощённый глумливыми возгласами духов, Он упал ― в который уж раз?― на холодную, каменистую землю.

Он приподнялся, опершись руками о землю, и выглянул из-за рук на яркий свет. Повсюду сияла зелень, покрывавшая вершину невысокого холма. Излучая далёкое сияние, там простирался родной город, в который Ему никогда не суждено вернуться.

Свет обволакивал вершину холма умиротворением и любовью, зелень имела теплый, блестящий оттенок, но на этой земле не было ничего, кроме теней.

Это был край скитальцев; растительность, взращенная под этим светом, могла никогда не зацвести. Стужа, которая, казалось, намертво заморозила даже сам ветер, пронизывала Его, и тепло не снисходило ни на волосок. Этот свет служил только для того, чтобы подчеркивать рельефную структуру этой земли и отбрасывать тени – плотные, цвета греха, украшающие всё и вся.

«Изгой!»

И вновь полетели галька и камни. Он закрыл глаза и встал с одиноким вздохом, не в силах забыть свет, обжегший под веками Его зрачки, а когда открыл их в испуге, величественная лучезарность зрелища все еще отражалась в облаках.

День погас, но одежда духов оставалась отчётливо видимой благодаря яркому свету позади них, который сам по себе не тускнел. Он брёл бесчисленное множество дней по пустоши, а свет не исчезал никогда, и Его родной город на вершине холма всегда был виден за низинами и возвышениями позади. Он ничего не делал, только шел. Он упорно стремился к месту, где не было бы видно ни холма, ни света.

Вскоре перед Ним появилась человеческая фигура, белая и нечеткая. Она была там задолго до Его появления и ждала. Мертвенно-бледные блуждающие огоньки заколыхались, тенью собираясь у Его ног.

Он ахнул, разглядев очертания этой фигуры. Её появление ознаменовало наступление ночи.

«Оно» пришло на пустошь в назначенное время.

«Оно» будет следовать за Ним, и пока с рассветом не раздастся гомон мертвых духов, вряд ли оставит в покое. Он уже знал, что не сможет ни убежать от «этого», ни прогнать. Не имея другого выбора, Он двигался дальше. Независимо от того, будет ли Он стоять на месте или менять направление движения, в конечном итоге Он всё равно окажется рядом с «этим».

Он бесцельно, шаг за шагом, шел по узкой неширокой дорожке, пока контуры фигуры «этого» не стали четкими. Он остановился и закрыл ладонями лицо.

«Этим» был брат, которого Он убил. Младший брат, рождённый после Него, младший брат, которому так легко доставалось всё то, чего хотел старший.

Он зарыл младшего брата в землю, и в течение двух недель после этого сгинула вся зелень. Вместе с тем трупом на холме Он хотел похоронить все свои невзгоды. Но вопреки ожиданиям, над могилой померк свет великолепия, окружающие цветы и деревья цвели исключительно по ночам, а птицы в ветвях пели одну и ту же песню.

Сегодня вечером «Оно» снова возвратилось, воскрешенное из могилы.

Существо, называемое шики…»

    Закончив писать, Сейшин вздохнул, вернувшись с ледяной пустоши обратно в летнюю ночь. Напряжение спало.

    Казалось, тотчас повысилась температура. Сейшин отбросил карандаш. Играя бликами света, старинный лакированный шестигранник покатился по пустоши писчей бумаги, разграниченной квадратами. Традиционная японская бумага, сделанная вручную, была разложена на неорганическом клерикальном столе. Отражение лампы было похоже на яичный желток, а из окна, расположенного сбоку от стола, в комнату проникали летнее тепло и жужжание насекомых.

    Дата только что сменилась на воскресный день 24 июля. Мурою Сейшину было уже 33 года. Он служил монахом и писал книги. И у стола в храмовой канцелярии перед ним лежала развернутая рукопись, занявшая пять часов кропотливого труда.

    Сейшин вздохнул, взяв только что заполненный лист бумаги. Окинул взглядом изначально написанные в квадратах иероглифы.

    Оживленное гудение насекомых просачивалось через окно храмовой канцелярии. Каким бы громким оно ни казалось, в помещении таинственным образом царила тишина. В кабинете, оформленном в старинном стиле, не было никого, кроме Сейшина. Над едва освещенным столиком он низко склонил голову над рукописью, отгородившись от всего остального. За его спиной безмолвствовал металлический стол с канцелярскими принадлежностями. В своих покоях, находившихся в середине храма, спала семья главного монаха. За пределами этого пространства человеческого присутствия не наблюдалось.

    Окруженный лесом храм стоял на склоне горы. Домов рядом с ним не было. И расположенная ниже деревня, взятая в кольцо пихт, тоже пребывала в одиночестве. Точкой соприкосновения между ними была храмовая канцелярия.

     «Младший брат сочувствует Ему...»

    Ещё раз тихо вздохнув, Сейшин вернул бумагу на рабочий стол. Он взял канцелярский нож, поднял брошенный карандаш и провел по нему лезвием. Деревянная стружка посыпалась на рукопись, в которую Сейшин был недавно погружён.

«Младший брат превратился в шики после смерти, но мстительным, и уж тем более злым призраком, он не был. Он просто восстал из могилы, вот и все. И, само собой, младший брат, как и при жизни, испытывал жалость к старшему. Но ничто не может раздражать преступника больше, чем сочувствие своей жертвы. Старший брат мучился от сострадания младшего…»

    «И что же тогда он предпринял?» ― размышлял Сейшин.

    Он продвигался по ходу повествования, пока, наконец, не пришел в замешательство из-за его двусмысленности, потеряв из виду первоначальную суть.

    Постоянно выискивая что-то в написанном, Сейшин заточил длинный кончик грифеля до необходимой остроты. Твердость карандаша была 2Т. У Сейшина имелась привычка писать иероглифы так, будто он гравировал их. Ластик он не использовал. При таком способе написания символы не исчезали бы бесследно, поэтому, если бы Сейшин стал что-то стирать, то испортил бы бумагу.

     ― Убитый младший брат восстает из могилы каждую ночь, ― пробормотал он.

«Обратив оружие против сердобольного младшего брата, старший стал именоваться убийцей. Больше, чем себе, убитому, младший сострадал старшему, убившему его…»

    Вот почему он превратился в шики и преследовал старшего брата. Участь младшего ― следовать за братом, который стал грешником и брёл по пустошам к конечному пункту назначения.

«Проклятие не имело ничего общего с привязанностью…»

    Младший брат, ставший шики, не знал, что он мучает своего старшего брата. И тому это было хорошо известно. К чему же это должно привести?

    Раздумывая об этом, Сейшин до остроты заточил используемый карандаш и машинально продолжил чинить другие. При всей ненависти к тупым наконечникам, постоянно их точить он всё же не мог, поэтому осмотрительно хранил дюжину готовых в поддоне для карандашей. И всякий раз, когда закруглялся один, Сейшин брал новый.

    Сезон дождей закончился, но в ночной тишине, которая, казалось, пронизывала комнату, не ощущалось жары. Скорее даже, в одной лишь рубашке с коротким рукавом можно было озябнуть. В деревне, раскинувшейся вдоль горного ручья, не выдалось душных летних ночей. Это было ощутимое отличие от города, в котором Сейшин жил, учась в колледже. В общежитской комнате без кондиционера, просто сидя за письменным столом, он обливался потом. Глубокой ночью Сейшин склонялся над писчей бумагой, а капелька пота размазывала чернила, заставляя его недовольно морщиться; он перестал пользоваться ручками. С тех самых пор в течение последних десяти лет он использовал лишь заостренные карандаши.

    Однажды редактор с удивлением заметил:

― Вы все еще пользуетесь японской писчей бумагой?

    Сейшин ответил, что его душа не лежит к технике. Как-то раз он купил текстовый процессор, но в конечном итоге отдал своему отцу. Сейшин не испытывал неприязни к печатанию знаков, но почему-то ему не нравилась та легкость, с которой они давались.

    Занесение иероглифов в квадраты на традиционной японской бумаге было похоже на путь, который нельзя пройти повторно. Заблудись вы в тупике, пришлось бы вернуться на перекресток. Поэтому, шаг за шагом, Сейшин писал так, словно шагал по лабиринту, что было ему так свойственно. Это отнимало немало времени, ведь прежде всего он был монахом, так что писательство являло собой не более чем побочный бизнес. Сейшин никогда не был лидером продаж и, скорее всего, никогда им не стал бы, поэтому издатели не торопили его с завершением рукописей. Это длилось уже десять лет, и он не сомневался, что так будет продолжаться и впредь.

    Закончив чинить последний карандаш, Сейшин ссыпал стружку в середину листа и свернул его. Бумагу он сложил пополам, чтобы не рассыпать содержимое, прежде чем выбросить в мусорную корзину. Из-за этого педантизма во всем, его мать и другие люди зачастую смеялись, что не могут понять, выбрасывает ли он мусор или же хранит.

    Разложив чистый лист бумаги, Сейшин встал. Легкие мурашки пробежали по его коже. Когда он шевельнулся с намерением закрыть окно, жуки внезапно перестали стрекотать, словно испугавшись его тени. И тут Сейшин расслышал далекий удар гонга. Печальный звук, походивший на подготовку к бегству, был звоном колокольчиков Мушиокури.

    Сейшин слегка улыбнулся их чистому звучанию.

    На деревню быстро опустилась ночь. В то время, как большинство людей уже легло спать, многие отправились в путь, все еще шумя и суетясь; ночной фестиваль продолжался. Когда-то давно Сейшином владело чувство, что эта ночь хранит в себе некую тайну. И если бы он мог проследить за людьми, надевшими маски и участвовавшими в шествии, то наверняка раскрыл бы её.

    Однако, к его огорчению, Сейшину было уже за тридцать, и он знал правду о том, что скрывается в ночи. Вероятно, и сейчас многие дети следовали за процессией в поисках неизвестного, протирая сонные глаза. Сейшин не осознавал, что всего год назад или раньше, когда звук колокола пронзал его грудь, он и сам верил, что что-то должно было там таиться.

    Он мельком взглянул на деревню, погрузившуюся в темноту. Разбросанные тут и там дома и уличные фонари не могли рассеять мрак. Может быть, именно из-за этих редких, сиротливых огней деревня казалась еще темнее. Мгла, возвышавшаяся над горными хребтами, покрытыми пихтами, словно собиралась поглотить деревню. Свет звезд, раскинувшихся по небесному шатру, был неизмеримо ярче, чем освещение горной деревни.

    «Деревня окружена смертью…» ―подумал Сейшин.

    Пихты ― воплощение смерти. Жители деревни до сих пор хоронили под ними своих умерших. Усопшие, у которых сохранились обиды и сожаления, восставали из могил и задерживались на поверхности, принося неприятности. В деревне их называли «о́ни». Тех, кого касались «о́ни», поражала смерть. Люди и домашний скот погибали, а посевы чахли. О том, что «о́ни» приходят, когда дети плачут, родители рассказывали своим чадам издавна.

    Воскресшие, трупы, оставаясь на земле, сеяли вокруг себя смерть. Они пробуждались среди пихт, спускались из темноты гор и роем устремлялись навстречу редким огням в домах людей, погруженных в сны.

    «Этот мрак…» ― вздохнул Сейшин.

« ― Узри эту тьму. Звезды в вышине негодуют. Что такое мгла по сравнению с величием звезд? ― мудрец на вершине холма указал перстом на пустошь.

― Это тьма Авидьи, невежества, тьма эта проклята и грязна, ― произнеся это, мудрец толкнул старшего брата в спину.

Тот, потеряв равновесие, упал на пустошь, и узкие золотые ворота закрылись за ним».

    Сейшин покачал головой и прикоснулся к окну.

    Начав эту историю, он терзался сомнениями не только о том, что не видел конечную точку повествования, но и зачем вообще начал всё это писать. Фрагменты и обрывки занимали свои места, кусочек за кусочком, но суть оставалась неясной.

    Сейшин горько улыбнулся про себя и снова попытался закрыть окно, как вдруг заметил по ту сторону светящиеся точки, едва пробивавшиеся сквозь темноту. Сейшину было хорошо знакомо это ответвление, идущее от национального шоссе к дороге вдоль реки.

    Огоньки двигались. Должно быть, это была машина.

    Нахмурившись, Сейшин взглянул на часы. Они показывали почти 3:00 утра. Как и ожидалось, свет в деревне уже погас, а звон колокольчиков всё больше затихал: кульминация прошла, и фестиваль приближался к развязке. В ней жители деревни принимать участия не могли. Раз церемония предназначалась для отпугивания насекомых и защиты от эпидемий, обычные люди могли лишь провожать участников шествия, не имея возможности присутствовать до конца. В отличие от тех, на ком были надеты ритуальные маски демонов.

    «В такой час?..» ― удивился Сейшин огонькам, двигавшимся по шоссе в сторону города.

    Издалека можно было определить, что это были фары трех машин.

    Причина, по которой Сейшин так пристально наблюдал за ними, заключалась в том, что в такой час крайне редко можно было увидеть машину, въезжающую в деревню или покидающую её.

    Свет трех автомобилей...

«…шарил по земле, словно дрейфуя, и вырисовывал в темноте дуги. Будто при помощи блуждающих огоньков мертвец общался с другими покойниками, восставшими из могил».

Сейшин встряхнул головой, отмахиваясь от образа, пришедшего на ум.

    Закрывая окно, Сейшин заметил, что свет пропал.

Примечания:

1. Проклятие ― японское понятие проклятия иногда немного отличается от общепринятого в других странах (то есть волшебного заклинания, заставляющего происходить плохие вещи). В японском языке оно наиболее часто используется для обозначения результата сильных эмоций, оказывающих сверхъестественное воздействие на реальный мир. Например, одержимость умершего кем-то, заставляющая его возвращаться или появляться в виде духа, возможно, не действуя при этом как прежнее и здравомыслящее «я».

В ранобэ «Шики» молитва с ужасным ритуалом (сжигание Бетто) используется для того, чтобы указать, насколько злое проклятие «норой» похоже на проклятие «маджинай», которое является чарами или не обязательно злым магическим заклинанием.

2. На японской писчей бумаге есть квадраты, которые нужно заполнять по вертикали.

Пример: style="margin-left:0cm;margin-right:0cm;"> 

3. Мушиокури ― традиционное японское мероприятие, проводимое для уничтожения вредных насекомых. Во время действия читаются молитвы о хорошем урожае. Религиозная церемония сопровождается танцем под звуки барабанов, металлических колокольчиков и флейт. В наши дни, из-за интенсивного использования химических пестицидов, оно стало редкостью.

4. «О́ни» (ударение на первый слог) ― рогатые демоны-людоеды огромного роста. Их кожа чаще всего бывает красного, синего или зеленого цвета, а изо рта выпирают звериные клыки. «о́ни» носят набедренную повязку из тигровой шкуры. Иногда вооружены железной палицей с шипами. Очень хитры, умны и могут превращаться в людей. Обладают невероятной силой и регенерацией; Некоторые деревни проводят ежегодные церемонии изгнания «о́ни».

Европейские аналоги – огры и черти.

5. Авидья ― одно из понятий буддизма. Первопричина всех страданий. Хаос нашего сознания, препятствующий видеть высшую духовную цель. Невежество и склонность к заблуждению по отношению к окружающему миру и к себе. Одна из червоточин бытия и причина дурных наклонностей. Противоположность «Видье» ― знанию.

Окончание главы